Бусы из бисера.
Я тебя жду…
Я тебя жду…
Я тебя жду…
И так бесконечно.
Вечер сменяется ночью. Я засыпаю в состоянии ожидания.
Ночь переходит в утро. Открываю глаза и понимаю, что снова жду.
От ожидания сердце садится как батарейка.
Никаких других чувств - только тоска. Словно тонкой невидимой нитью привязана я к тебе, эту нить я почти физически ощущаю. Что бы ни делала, о чем бы ни думала - все пропускается через решето мыслей о тебе.
Это хорошо. Это значит - ты есть.
Это плохо. Потому что всего остального нет.
У тебя голубые глаза. Или серые. Или голубые? Или все-таки серые? Не смейся. Это важно. Я где-то читала, что голубые глаза у мужчин - это признак безволия, а серые говорят о сильном характере. Конечно, у тебя не безвольные. У тебя холодные, умные, серьезные… Ладно, пусть не холодные, пусть теплые. Главное, что я сейчас в эти глаза смотрю.
Женщине всегда всего мало. Сначала нужно, чтобы ты просто был где-то на свете. Потом, чтобы звонил иногда, потом - чтобы звонил каждый день. Потом - каждый вечер ложиться на твое плечо. Потом, чтобы завтракать вместе. Потом, чтобы вместе растить детей. А потом она задает себе вопрос - а зачем?
Что-то мне нехорошо… Вот они твои глаза - насторожились. Вот в них появился испуг, и затикал счетчик. Подсчитываешь, чем тебе это может грозить. Ничем, милый. Но ты должен был задать вопрос: "Дорогая, чем я могу тебе помочь?" Не потому что действительно хочешь или можешь помочь. Каждая женщина, в конечном счете, остается с этой проблемой один на один. Но каждая ждет сочувствия. Какое хорошее слово - "со-чувствие". Гораздо лучше, чем "соболезнование". Первое говорит о том, что чувствуем боль друг друга, второе - что чувствует уже только кто-то один.
Ты хочешь свободы. Свобода - это что? Это когда вечером приходишь домой, а там никого?
Не звонишь. Не жду. Уже в душе пусто. Уже у самой предвкушение свободы. От любви. От тебя. И уже почти хорошо.
Смотришь ясными честными глазами. Я понимаю. Все в мире развивается по спирали. Наши отношения тоже.
У тебя голубые глаза. Все-таки голубые, а не серые. И нимба над головой нет. За что я тебя люблю?
Люблю?..
Не беру трубку. Прежде, чем открыть дверь, смотрю в глазок. Стараюсь ходить по другим улицам. Когда все-таки ты меня находишь, отвожу глаза куда-то в сторону и ссылаюсь на дела и заранее запланированные встречи. Не веришь. Тебя никогда не бросали.
Глаза уставшие. Не голубые, не серые, а какие-то блеклые, почти бесцветные. Горе ты мое! Ну, давай, попробуем еще раз. Вот так всю жизнь - первая попытка, вторая попытка, сошел с дистанции… Не сойдешь? Будешь пытаться? Хороший ты мой! Пытайся.
Бусы приснились. Бисерные. Бисер - скука. Бусы - к новой любви…
2001 г.
Обломки
Жизнь часто кажется чем-то вроде долгого кораблекрушения, обломки которого - дружба, слава, любовь: ими усеяны берега нашего
существования. А. Сталь
Большая волна смыла прошлую жизнь, и мы с тобой остались одни на острове.
Я сидела на раскаленном песке среди высыхающих водорослей и смотрела, как ты деловито бродишь по берегу, вылавливая из воды обломки нашей прошлой жизни.
Ты ни разу не повернулся в мою сторону. Может быть, ты даже не знал, что я тоже здесь есть.
Солнце село. Похолодало. Только тогда я вдруг осознала, что на мне нет ничего кроме длинной хлопковой рубашки.
Я забилась в углубление под бок песчаной дюны, пытаясь скрыться от ветра. Подтянув к подбородку колени, свернулась клубком на холодном песке.
Это была мучительная ночь: удалось на какое-то время заснуть, но холод разбудил меня. Остаток ночи я прыгала, приседала, бегала вокруг дюны в попытках согреться.
Взошло солнце. Я сделала песочные часы. По ним было около девяти, когда я, наконец, согрелась и уснула. Проснувшись, я вспомнила, что уже давно не ела. Песок на теле высох, и кожу стягивало от соли. Хотелось пить.
Я пошла по берегу вдоль леса и вышла к речке. Она не была глубокой. Сняв рубашку, я прополоскала ее в воде и положила сушиться. Потом вошла в речку и смыла с себя песок и соль. На дне речки жили двустворчатые моллюски. С некоторым трудом я набрала штук тридцать, и, сев на берегу, разбивала раковины камнем и ела маленькие сладковатые мускулы. Это занятие отняло много времени. Впрочем, торопиться было некуда.
Следующую ночь мне не хотелось провести так же, как предыдущую, и я пошла по берегу, высматривая что-нибудь, что спасло бы меня от холода. На данный момент у меня было две проблемы: как не замерзнуть и чем питаться. Второе занимало меня не меньше, чем первое, поскольку мне казалось, что есть моллюсков ежедневно я просто не смогу себя заставить. Мне повезло - море вынесло на берег зажигалку, обычную газовую зажигалку. Теперь холодные ночи мне не грозили, по крайней мере, какое-то время.
Я вернулась к тому месту, где в последний раз видела тебя.
До самой темноты я собирала дрова и складывала их в две кучи: мелкие в одну, крупные - в другую. Собрав все, что смогла найти в округе, я разожгла костер и уснула.
Сон был беспокойным - я все время боялась, что костер погаснет, и просыпалась, чтобы подложить дров. Теперь, когда мне было тепло, я вдруг вспомнила, что боюсь темноты, и напряженно вслушивалась в странные звуки, пробивающиеся неизвестно откуда сквозь шуршание волн. Я напряженно вглядывалась в темноту, как будто это имело смысл. В конечном итоге я сказала себе, что против зверей и людей одинаково бессильна, а значит, следует просто спать, и будь, что будет.
Утро застало меня бодрствующей у горящего костра. Я заснула, как и предыдущим днем, когда солнце поднялось, и проспала до полудня.
Голодный желудок отправил меня на поиски пищи. Я вернулась ко вчерашним моллюскам. Потратив изрядное количество времени на то, чтобы избавится от чувства голода, я прошла по берегу, нашла кусок рыболовной сети и смастерила из него что-то наподобие сумки. В эту сумку я набрала моллюсков, чтобы унести их к моему костру и съесть вечером.
Остаток дня я собирала дрова. Это не мешало мне думать, а потому очень скоро я занялась самым ненужным делом: стала вспоминать все, что было до большой волны. Очень скоро я довела себя воспоминаниями до истерики и принялась в голос рыдать. Мне было так жаль себя и всего, чего никогда уже не вернуть. Я кричала и билась всем телом о песок как рыба, выброшенная на берег.
Потом слезы кончились.
Посидев на остывающем вечернем песке, я пришла к выводу, что рыдать бессмысленно.
Я уже стала привыкать к этому странному распорядку моей жизни - днем сплю, а ночью таращу глаза в темноту за костром.
Я и раньше думала, что знаю одиночество. Но чувствовать себя одинокой среди людей и быть действительно одной - это совсем разные вещи. Где-то был ты. Но именно где-то. Я бы рада была тебя поискать, но боялась сдвинуться с обжитого мною участка. Там, за его пределами, мир был пугающим и, наверное, враждебным. Совсем рядом подступал лес, я даже заглядывала в него с расстояния нескольких метров до ближайшей елки. Но я не могла заставить себя зайти под деревья.
С тех пор, как у меня появился костер, меня стала беспокоить мысль о том, что я буду делать, если пойдет дождь.
И дождь пошел. Сначала он мелко моросил, и я поддерживала огонь в костре, поворачиваясь к нему то одним мокрым боком, то другим. В какой-то момент мне показалось, что от мокрой рубашки только холоднее, я сняла ее, и морось стала собираться на голом теле в тяжелые холодные капли. Капли ползли вниз, запинаясь о мурашки на коже.
Потом морось превратилась в тяжелые струи. Ливень залил костер и поставил меня перед выбором: спрятаться в лесу или продолжать бессмысленно сидеть на мокром песке, накрыв голову рубашкой, которая ни от чего не спасала.
И я пошла в лес. Рыжая хвоя под ногами мягко пружинила, сверху капали частые капли. Тоже очень мокро, но не так безысходно.
Я нашла себе дело в лесу: ломать большие еловые лапы и делать из них подобие шалаша. Еловый шалаш не спасет от дождя, но работа грела и занимала ум. Связывать ветки было нечем, руки выпачкались в смоле, покрылись ссадинами, но это не было важным. Я нашла упавшие тонкие стволы и соорудила шалаш - несовершенный, готовый развалится при первой встряске. Я посидела в нем. Дождевые капли пробирались сквозь хвою и падали мне на нос, на голову, на плечи. Снизу была холодная земля, покрытая отсыревшей рыжей хвоей. Но это уже был дом - защищающий от сплошных потоков воды и от невидимых взглядов.
Почему в лесу никогда не отпускает ощущение, что за тобой наблюдают? Кто-то невидимый смотрит в спину. Или у деревьев есть глаза? Почему всегда кажется, что глаза леса смотрят враждебно и настороженно? И, кажется, если ты повернешься, то тот, кто смотрит, мгновенно одним большим скачком преодолеет разделяющее вас расстояние и… Если бы только знать, кто смотрит. Тогда можно было бы уберечь себя от страха перед этим "и…" И не было бы так холодно позвоночнику.
Может, действительно смотрят деревья? Я ломаю их ветки, а они враждебно смотрят мне в спину. Я объясню им потом, что их ветки спасают меня от холода и дождя. Они простят, потому что все живое великодушно. Они привыкнут ко мне, и я перестану ощущать лесную враждебность.
С этими мыслями я ломала ветки молодых пихт и укладывала их на землю в шалаше. Когда закончится дождь, я пойду искать выброшенные морем веревки, чтобы закрепить ветки, и все, что может служить крышей моему шалашу. Еще нужно будет сделать навес для дров и насушить травы, чтобы устелить ею пол в шалаше.
В дождь я осознала, как много нужно сделать, для того, чтобы просто жить.
В эту ночь мне приснилось, что я сплю у тебя на плече. Это был теплый сон. Я проснулась от холода и безутешно плакала в темноте. Дождь кончился. Яркие звезды смотрели сквозь кроны деревьев на мои бессильные слезы. Лес больше не был враждебным. И тот, кто днем смотрел мне в спину, стал ощущаться как щенок, удивленно наклоняющий голову то в одну сторону, то в другую. Тот, кто смотрел мне в спину, пытался понять причину моих слез.
На рассвете я открыла глаза и увидела синее-синее небо. Толстая искристая капля сползла по большому листу, повисела на его краю в размышлениях и весело шлепнулась на большой палец моей ноги.
Я вернулась к месту моего потухшего костра.
Море штормило, и огромные мутные волны накатывались на берег, словно пытаясь подмять его под себя. Ветер сносил с них пену. Это больше не было моим местом. Я больше не хотела жить на песке и видеть пустынный берег. Мне надо было устраивать свое новое жилище.
Я шла по берегу сначала в одну сторону, потом в другую и собрала много полезных вещей: дырявую с одного боку кастрюлю, пластиковую бутылку, плоскую железку, много разных веревочных обрывков, куски материи и полиэтилена, деревянные чурки. Многое из того, что я собрала, требовало просушки. И целый день я раскладывала свои находки на солнце, прижимая круглыми булыжниками к песку все, что может быть унесено ветром.
И целый день я стаскивала поближе к лесу все деревяшки, вынесенные волнами на берег. Когда они просохнут, то будут отлично гореть.
В этот вечер мой костер дымил от сырых хвойных веток и никак не хотел разгораться. Я долго пристраивала к огню дырявую кастрюлю и, наконец, мне удалось вскипятить в ней пару чашек воды. Плоской железкой я с трудом перерезала пластиковую бутылку пополам и пила из этой моей "кружки" кипяток с брусничными листьями, а потом умывала лицо горячей водой и впервые после большой волны уснула без ужаса перед завтрашним днем.
Утром меня нашли. Завернули в теплый плед, дали успокаивающую таблетку и хлопотали вокруг меня, пытаясь утешить… Они не знали, что я успокоилась, еще вчера, когда на рассвете последняя дождевая капля шлепнулась мне на ногу. Тебя тоже нашли. Тоже завернули в теплый плед, тоже дали таблетку. Мы сидели друг напротив друга и молчали. У каждого из нас был теперь свой маленький, отдельный, неизвестный другому кусочек жизни. В котором мы не были вместе. В котором мы поняли, что не нужны друг другу.
2002 г. (последний абзац дописан в мае 2004)
Запах счастья
Паша плакала молча. Где-то очень глубоко внутри себя. Глотала слезы, не выпуская их наружу. Слезы глотаться не хотели и упорно стояли в глазах. Окружающие не замечали. А если замечали, то думали, что соринка попала. Так было проще. Паша раньше тоже старалась не замечать. Потому что, если замечаешь этот характерный влажный невидящий взгляд, то надо же как-то сочувствовать, спрашивать, что случилось. А тебе в ответ тут же падают на плечо и орошают новую жилетку обильным потоком слез. И причина-то какая-нибудь несущественная с точки зрения мировой экономики. А настоящее горе бывает редко. Настоящее горе - это, например, смерть. Так Паша раньше думала. А теперь оказалось, что горе бывает разным, оно всегда настоящее, и ты понимаешь, что это именно горе, потому что все умирает внутри. Ходишь пустой, глухо звенящий, и, единственное, чего хочешь, чтобы никто не услышал этот звон пустоты внутри тебя.
Паша боялась. Боялась, что как только все узнают, то начнут смотреть на нее как-нибудь не так, как раньше. "Разведенка" - слово, которое в ее семье считалось почти неприличным; это было клеймо, позор, и жить с этим, конечно же, было дальше невозможно. И вот она, Паша, осталась без мужа. Он не умер, не пропал без вести, он просто ушел к другой женщине, ушел давно, четыре месяца назад, но Паша все не верила, что насовсем, все ждала, что он одумается и вернется. Ждала даже, когда стояли в ЗАГСе и разводились. Все казалось, что вот сейчас он скажет: "Ладно, малыш, прости меня, пойдем домой". Она бы, конечно, простила, потому что жить без него невыносимо. Не-вы-но-си-мо. Она и не живет. Она плачет. Горькими слезами. Внутри себя.
Начальница вызвала Пашу к себе. Спросила: "Где ваши мысли?" Паша ответила: "Простите, я все поправлю". Начальница поджала губы, но что-то в Пашином лице не позволило ей произнести обидную фразу про безалаберность и некомпетентность.
Соседка по кабинету держалась два дня, потом пристала с расспросами. А расспросов Паша не хотела, отвечала односложно, непонятно, и соседка обиделась.
Четыре дня Паша носила развод в себе. Потом купила бутылку хорошего вина и вечером попыталась утопить развод в ней. Не помогло.
Утром секретарша Танечка разносила бумаги и присела возле Пашиного стула на корточки. Посмотрела снизу, подняв свои густо накрашенные ресницы, и сказала: "Паша, ни один мужчина не стоит наших слез". И ушла.
Паша сначала раскричалась внутри себя. Про то, что хорошо ей с ее накрашенными ресницами и короткой юбкой рассуждать, она-то не была замужем, у нее-то мужчин пруд пруди, каждый день новый приезжает на иномарке, каждый час звонят, и даже Паша отличает их по тому, как меняется у Танечки тембр голоса - то требовательные нотки, то ласковые, то жалобно-капризные, то завлекающие. Ей хорошо - ей двадцать пять. А Паше на десять лет больше. Потом подумала, что Танечка, наверное, тоже иногда плачет внутри себя. Из прошлого опыта Паша знала, что когда вокруг слишком много мужчин сразу, то на самом деле нет ни одного. И еще Паша подумала, что Танечке, наверное, никто вообще замуж выйти не предлагает. Через нее все ходят к начальнице и, на всякий случай, оказывают знаки внимания - привезти, увезти, шоколадку подкинуть, комплимент сказать. И все эти мужчины потом уходят к себе домой, где уже есть жена и дети, и уют, и привычные котлеты на ужин. В этом месте Пашины мысли снова сбились на ушедшего мужа.
Танечка вернулась за свой стол под дверью начальницы, припевая жизнерадостный шлягер двадцатилетней давности. У нее все было хорошо. Вот уже полгода он звонил по утрам, и по вечерам подъезжал на новенькой иномарочке, чтобы забрать ее домой. К нему домой. Квартиру он снимал. Там они сначала вместе резали салат из помидоров и огурцов, потом по очереди принимали душ, потом ели салат, запивая его белым вином, а потом он говорил: "Пошли туда". Туда - это в угол, где стоял старый складной диван, который давным-давно разложился, и больше уже никому не позволил себя сложить. Пару часов они с энтузиазмом скрипели диваном, после чего он вскакивал, бежал в душ, а возвращался уже одетым. Она дулась, потому что хотела бы еще полежать у него на плече, но, понимая, что ему некогда, тоже вставала и шла в душ. Потом, пытаясь оттянуть момент расставания, просила чаю, и они садились на кухне. Потом он сам мыл чашки, а она сидела на стуле, наблюдая движения его рук и спины. От этих движений сердце замирало, хотелось подойти, прижаться и заплакать, и чтобы он никуда не отпустил. Но она продолжала сидеть, потом он поворачивался от раковины и спрашивал: "Ну что, поехали?" Потом вез ее домой, у подъезда она подставляла ему щеку для прощального поцелуя, выходила из машины и смотрела, как он отъезжает. Он отъезжал с таким лицом, как будто реальность есть только внутри его машины, а все, кто уже вышел - больше не существуют, забыты. В этот момент у нее безнадежно портилось настроение, она поднималась по лестнице в свою квартиру, падала лицом в подушку и плакала. И весь вечер ревновала его ко всем женщинам мира, к его машине, к его работе. И металась от подушки к телефону, набирая номер и тут же швыряя трубку, потому что не знала, что, собственно, хочет сказать. На ночь пила валерьянку, долго не засыпала, утром прикладывала ватные шарики, смоченные заваркой, к припухшим глазам, потом ехала на автобусе на работу. А сев за стол начинала ждать его звонка. Потом он звонил.
После его звонка Танечка весь день порхала по офису, выбегала на улицу в ближайший магазин, сверкая стройными ножками в разрезах и без того откровенной мини-юбки, ловила на себе заинтересованные взгляды мужчин и одним поворотом головы давала понять, что она не какая-нибудь свободная девица, на которую можно глазеть без ущерба для здоровья, а женщина, в жизни которой нет одиночества. Уверенно цокая каблучками, она заносила документы в кабинет начальницы, и выносила их оттуда. Иногда она заносила какой-нибудь документ вне очереди, делая одолжение симпатичному посетителю. Посетитель рассыпался в благодарностях и мерцал глазами, по-мужски безыскусно давая понять, что на все готов. Она делала выражение лица: "Ах, если бы я была свободна… Но, увы!" И посетитель уходил слегка раздосадованный, но не потерявший надежды, потому что главное, чему в жизни должна научиться женщина - это не лишать мужчину надежды. Даже если он тебе не нужен.
Танечке пока был нужен только один. Она подсела на него, как на наркотик, и сама понимала, что так нельзя. Если он не звонил с утра, она садилась у телефона и ждала. И с каждым часом, приближавшим время к обеду, она мрачнела. Если к обеду он все-таки не звонил, жизнь теряла смысл. И тогда она начинала путаться в поручениях начальницы, забывать адреса и телефоны, сидела за столом с потерянным лицом, и в голове свербила только одна мысль: "Не позвонил". Если он не звонил и к вечеру, она медленно собиралась, долго красила губы, долго наматывала на шею косынку, долго пристраивала на голову шапочку, оттягивая время ухода с работы в тщетной надежде, что, может быть, еще раздастся звонок, хотя по опыту знала, что ждать уже бессмысленно. Сутулясь шла к автобусу, ехала, глядя в окно и не видя улиц, интуитивно выходила на своей остановке и медленно шла к дому, оборачиваясь на звук каждой машины - вдруг заехал в офис, не застал и сейчас догонит. Не догонял. И тогда, придя домой, она начинала ненавидеть помидоры с огурцами, молчащий телефон, скрипящие диваны и его. И весь вечер давилась этой смесью ненависти, обиды и любви.
Следующим утром непременно случался разговор с начальницей, которая отчитывала ее за невыполненные накануне поручения, Танечка привычно оправдывалась объективными обстоятельствами и смотрела поверх головы начальницы в стену, давая понять, что в ее жизни есть нечто более важное и трагическое, чем дела фирмы.
Начальница считала себя женщиной, способной все понять. Хотя бы потому, что в ее жизни уже все было. Были заплаканные глаза и счастливые улыбки. Она с полувзгляда понимала, что происходит с пятью работающими у нее женщинами. А если не понимала, то наводила справки.
Вот бухгалтерша Паша с ее жизненной трагедией. Подумаешь, муж ушел. У начальницы два ушло, а от третьего ушла она сама, и теперь категорически не желает впускать мужчин в свою жизнь больше, чем на один вечер.
Вот секретарша Танечка - то глазами сияет, то зависает над столом поникшим подсолнухом. И это у нас тоже было. Тоже такие вот орлы приезжали, уезжали, трепали нервы, говорили слова любви; тоже таяла от счастья, пела по утрам, тоже нервничала и ждала телефонных звонков. Сколько их было, и сколько еще будет…
Начальница в свои сорок девять лет выглядела, как ей думалось, даже лучше Танечки, и уж, конечно, лучше Паши. Паша, как большинство счастливо замужних женщин, просто не считала нужным следить за собой. Покладистая серая курочка. Вот мужа и потянуло на яркое оперение. Хотя, мужчин не поймешь. Они всегда пытаются ухватить то, чего у них нет на данный момент. Говорят, что мужчины склонны к полигамии. А женщины? Начальница была паталогически верным человеком и никогда не изменяла своему очередному любовнику. Пока не заводила нового. Она вообще считала, что мужчин менять надо. Не очень часто, но раз в три года как минимум. Сейчас она как раз переживала очередной бурный роман. Впрочем, кто переживал - это еще вопрос.
Очередной мальчик, а она всех их звала мальчиками, поскольку, как правило, они были моложе, любил ее страстно, звонил на сотовый, устраивал сцены и обижался, когда она говорила, что у нее совещание. Она отводила ему утро воскресенья - с десяти до двенадцати и ни минуты больше, он психовал, но приезжал исправно. Она была слишком занята, а мальчик был женат, и она не считала правильным надолго отнимать его у семьи. В сущности, и это не было важным обстоятельством. Просто она любила совсем другого человека, связь с которым была невозможна по целому ряду причин. Они встречались в обеденный перерыв в каком-нибудь кафе или парке, смотрели друг другу в глаза, оба все понимали, и оба не хотели переступать эту невидимую грань между дружбой и тем, что можно назвать как угодно, но что сразу усложнит жизнь. От любви она спасалась работой и прекрасно себя чувствовала. Возвращаясь домой почти в десять вечера, она еще исхитрялась учить иностранный язык, иногда так и засыпая в обнимку со словарями и учебниками.
Когда-то давно она считала, что женщина обязательно должна быть замужем. Потому что хочется вечером уткнуться в плечо мужчины, почувствовать себя, как за каменной стеной, пожаловаться на что-нибудь и знать, что тебя поймут, ободрят и будут любить вечно. Но оказалось, что мужчины слабы, сами хотят утыкаться в плечо, жаловаться, быть любимыми и при этом еще бегать на сторону. Пережив три развода, она поняла, что наступил возраст, когда уже не найти достойного ее внимания и при этом неженатого мужчину. И стала просто пользоваться тем, что подворачивалось. Еще через какое-то время собственный бизнес обеспечил ей и детям полную финансовую свободу и необходимость в муже, как в добытчике и главе семьи совсем отпала. Дети выросли, разбежались по сторонам и живут своей жизнью. И совсем не хочется, приходя домой, готовить ужин, кого-то кормить и мыть посуду, ругаться по мелочам и, нервничая, наспех перед сном накладывать маски на лицо. Хочется располагать своим временем, тратить на себя безумные деньги, встречаться с понравившимся мужчиной и стирать только свои вещи. Поэтому на вопрос: "Почему бы тебе не выйти замуж?", - она давно отвечает вопросом: " А зачем?!". И у собеседницы, а этот вопрос задают чаще всего замужние собеседницы, не находится веских аргументов в пользу жизни замужем. Впрочем, незамужние собеседницы тоже задают этот вопрос, но другим тоном. Эти, как правило, очень хотят выйти замуж и очень переживают, что не получается. Они хотят слышать слова ободряющие, вроде того: "Успеешь еще, какие твои годы!". Или: "Какой смысл, ты свободная женщина, тебе и так хорошо!". Но им на самом деле не хорошо, потому что свобода устраивает только сильную женщину. Самодостаточность приходит с годами или с деньгами, и приходит не ко всем. Поэтому таких, как начальница, мало.
На последнюю встречу мальчик явился, напившись водки, и устроил начальнице абсолютно бабскую истерику. Он говорил, что она его просто использует, а он хотел, чтобы она ценила его человеческие качества, и почти плакал оттого, что она не захотела остаться до утра. Он кричал: "Я просто тебе удобен, ты пришла, ушла, и никаких обязательств! Вот скажи, ты хотела бы выйти за меня замуж?" Она удивилась и возразила: "Ты же женат!" "А вот если бы не был женат?" - не унимался он. Тогда она спросила: "Ты что, хочешь на мне жениться?" Он, не раздумывая, ответил: "Нет". "Тогда не понимаю, в чем ты меня упрекаешь", - сказала она. - "Разве тебе не удобно? Ты тоже получаешь то, что хочешь, тебе не надо тратить на меня деньги, и тебе не надо на мне жениться. Что тебя не устраивает?" "Я хочу, чтобы ты осталась до утра", - твердил он. "А я хочу проснуться дома и иметь привычное утро", - возразила она. " Тогда уходи", - сказал он. - "Уходи, уходи…". Она встала и оделась. Он смотрел, как она собирается, и в его голове, видимо, какое-то время не укладывалось, что она сейчас действительно уйдет. Потом вдруг понял, схватил ее за руку, попытался крепко обнять и не отпустить, и стал говорить: "Останься, пожалуйста". Она ответила: "Ты сказал, чтобы я ушла, и я ухожу. Что не так?" Он сказал: "А ты тут же воспользовалась, тем, что я сказал, чтобы уйти!" Но она уже так устала, что на последнюю фразу просто пожала плечами, молча обулась и вышла, спустилась по лестнице, села в машину и уехала. И пока она ехала по пустым, ярко освещенным улицам, на душе стало так спокойно и легко, как давно уже не было.
Утром он вошел в офис, улыбнулся, как ни в чем не бывало, и спросил: "Меня простят?" Она сказала коротко: "Нет". "А я виноват?" - спросил он, пытаясь заставить ее вступить в полемику и пробиться сквозь повисшее в воздухе спокойное отчуждение. "Да", - так же коротко сказала она. Он постоял, переминаясь с ноги на ногу, а она сказала: "Уходи". Он развернулся и вышел. На какую-то секунду она пожалела о том, что не умеет прощать. Молодой, красивый, улыбчивый, с такими сильными руками, а она его больше не увидит. Потом отмахнулась от собственных сожалений и придвинула поближе толстую пачку непросмотренных документов.
2
Паша завела щенка. Он был гладкошерстый толстый в складочку и был для Паши почти ребенком. Она выгуливала его в ближайшем сквере, сидела на скамейке, а щенок бегал на толстых лапах, хватал зубами какую-нибудь веточку, грыз, потом бежал к Паше и заваливался на ее ботинки. Детей у Паши не было. Сначала муж не хотел, потому что не было квартиры, потом была квартира, но как-то не получалось. Паша даже была на приеме у тетеньки-гинеколога, кандидата медицинских наук. Тетенька осмотрела Пашу и спросила, сколько ей лет. Тогда Паше было тридцать. "Какие твои годы", - сказала тетенька. - "Еще родишь". Пашу это не утешило, и тетенька согласилась понаблюдать ее какое-то время. Наблюдались почти два года. Потом тетенька решительно сказала, что у Паши все в порядке. "Смени мужа, дети сразу появятся", - сказал она. Но Паша любила мужа и сосредоточила на нем все проявления своего материнского инстинкта. Муж долго делал вид, что лично его отсутствие детей не беспокоит, а потом ушел туда, где у него дети получались. Так, по крайней мере, он объяснил желание развестись.
Щенка Паша назвала Муськой. Он любил Пашу искренне и смешно рычал на больших собак, которые, как ему казалось, покушались на хозяйку. Жизнь со щенком почти не отличалась от жизни с мужем. Паша приходила с работы, кормила его, гуляла с ним, а потом весь вечер с ним разговаривала. Муська никогда не считал Пашины разговоры глупыми и внимательно слушал, положив голову на лапы. По ночам щенок сладко сопел на коврике, а Паша долго не могла пристроить голову на подушку, все как-то было неудобно и не спалось. Полнолуния Паша вообще ненавидела - заснуть почти не удавалось. Однажды после бессонной ночи у нее поднялось давление, и Паша решила что с этим надо что-то делать. Она пошла на прием к кардиологу. Молодой мальчик, наверное, только после института спросил Пашу: "На что жалуетесь?" Паша сказала: "Доктор, я себя чувствую так, как-будто все время волнуюсь". Она хотела сказать, что сердце бьется как-то слишком часто, но слова перепутались. Доктор поднял брови и сказал: "Девушка, вам не ко мне, вам - к психиатру". К психиатру Паша не пошла.
Однажды она сидела в сквере на скамейке, Муська бегал вокруг, поднимая заднюю лапу у каждого дерева, а рядом с Пашей на скамейку присел мужчина. Он не сразу присел, он сначала спросил: "Можно?" "Пожалуйста, " - ответила Паша. "Это ваша собачка?" - спросил мужчина. "Моя", - ответила Паша. Мужчина жил в соседнем подъезде уже четыре месяца, и все время видел Пашу из окна: как она уходит на работу, как приходит, как гуляет с Муськой. И она ему нравилась. Только она пригибала голову все время и прятала глаза. Поэтому она его никогда не видела.
Мужчину звали Дима. Паша сидела на скамейке и искоса разглядывала его ботинки. Ботинки были добротные, коричневые со шнурками. Муська прибежал, понюхал один коричневый ботинок, подумал, схватил зубами шнурок и попытался его оторвать. Шнурок не отрывался, Муська рычал и мотал головой из стороны в сторону. Дима смотрел на Муськины усилия, улыбался, и шнурка ему было явно не жалко. Паша кинулась к Муське, отобрала шнурок и сказала: "Извините". Дима сказал: "Я тоже люблю собак". А Паша вдруг спросила: "Хотите чаю?" Потом испугалась и уставилась на Диму распахнутыми от ужаса глазами. Она не знала, как это сорвалось с языка и за доли секунды успела передумать о всех возможных последствиях, о том, что она не знает этого человека, о том, что город полон маньяков, о том что… Дима кивнул головой и сказал: "Спасибо, буду рад". И Паша поняла, что отступать поздно. Они взяли Муську и пошли к дому.
Паша включила чайник, привычными движениями нарезала ветчину и сыр, уложила бутерброды на тарелку, потом подумала и достала из холодильника бутылку "Мартини". Дима спросил: "Где можно помыть руки?" Она показала ему, где ванная, дала свежее полотенце. А потом они пили чай, а бутылка "Мартини" так и стояла на столе невостребованная. А потом Паша как-то незаметно для себя рассказала ему все свои беды в таких подробностях, в каких и родной маме не рассказывала. Дима слушал внимательно, кивал понимающе и сочувствовал Пашиным несчастьям.
Они перебрались в гостиную, смотрели телевизор и уже совсем поздно, когда Паша нечаянно зевнула, Дима засобирался домой. Но почему-то они вместо прихожей зашли в спальню, и только утром Паша подумала, что это, наверное, было как-то неправильно. Но было так тепло в его руках, и так приятно чувствовать на шее его дыхание, что Паша решила не думать ни о чем и лежала без мыслей, боясь задремать, потому что, когда зазвенит будильник, все сразу кончится и, может быть, не повторится никогда.
Секретарша Танечка, раздавая бумаги, с удивлением посмотрела на Пашу. Паша светилась. Танечка не светилась уже давно, и каким-то женским шестым чувством уловила присутствие в Пашиной жизни мужчины. Внешне Паша не изменилась - та же серая юбка длиной чуть ниже колена и какая-то бесцветная кофточка, но от нее исходило что-то такое… Такое… Похожее на запах счастья. Если счастье пахнет, конечно. Танечку кольнула зависть. В ее жизни было затишье.
Последний роман закончился незаметно. Он звонил все реже и, наконец, просто исчез. Танечка оскорбилась и пообещала себе, что больше никогда с этим человеком не будет иметь ничего общего. Она упустила тот момент, когда можно было первой сказать: "Не звони мне больше", - и от этого было невыносимо обидно. Танечка вынашивала планы мести. Вот однажды он все-таки наберет ее номер, а она скажет ему что-нибудь равнодушным голосом, и он поймет, что это его бросили. Или они встретятся где-нибудь, а Танечка будет в компании с красивым, высоким, роскошно одетым бизнесменом. Или банкиром. Или просто красивым соседским парнем. А он будет сидеть и смотреть на нее, как Штирлиц на жену в немецком кабачке, но подойти не посмеет. А она будет танцевать со своим спутником, и даже не заметит этих тоскливых глаз, полных любви и сожалений. А потом она уйдет, так и не повернувшись в его сторону, а он выйдет вслед и будет нервно курить у дверей, глядя, как Танечка садится в роскошную машину банкира, или просто уходит от него по улице в обнимку с соседским парнем.
Но он не звонил. И планы мести сменились тупым отчаянием. В фирме было затишье, клиенты почти не появлялись, и Танечка сидела за столом, закопавшись в груду бумаг, изо всех сил пытаясь отнестись к работе с энтузиазмом. Не получалось. Начальница вздыхала, укоризненно поднимая брови, Танечка созерцала бессмысленным взглядом стену над ее головой.
Закадычная подруга Ленка решила спасать Танечку. Были предприняты тщательные усилия по поиску подходящих кандидатов, и однажды вечером Танечка была приглашена на дачу к Ленкиному приятелю. Большой компанией жарили шашлыки, пили пиво, потом пили еще что-то, а в три часа ночи хозяин уложил уставшую Танечку спать в маленькой комнатке на втором этаже и вернулся к гостям. Но только Танечка впала в сладкую дрему, как чьи-то беззастенчивые руки развернули ее и горячие губы закрыли Танечкин ойкнувший рот. Она приоткрыла один глаз, обнаружила Ленкиного приятеля, посопротивлялась для приличия, потом успокоилась и отдалась на волю этих рук и губ. На рассвете он ушел, а Танечка потянулась, как сытая кошечка, завернулась поуютнее в одеяло и уснула спокойно.
Отоспавшись, продолжили пить пиво, шумели, пели, танцевали, Ленкин приятель пару раз вопросительно покосился на Танечку, но она ответила ему безмятежным взглядом ничего не помнящего человека.
Начальница была в творческом поиске. Мужчины в ее жизни были всегда, возможность выбора тоже. На вопрос: "Да или нет?", - она всегда отвечала твердым: "Да!" А какой смысл смущенно опускать ресницы и изображать из себя скромницу? В ее-то возрасте. С ее-то опытом. Если претендент на сердце начальницы не торопился проявлять инициативу, она брала быка за рога.
Вот как сейчас: полное кафе народа, мужики бездарно тратят время, потягивая кофе и лениво переговариваясь, отягощенные сытыми желудками. Начальница откинулась на спинку стула, повела глазами, оценивая контингент, и выбрала одного: с ясными синими глазами, лет сорока двух, высокого, широкоплечего. А чего мелочиться? Нам на время, так пусть будет красавец. Дальше - дело техники. Начальница достала сигарету, поискала в сумке зажигалку, нашла, подумала, не стала доставать, еще раз окинула глазами столики и уперлась взглядом прямо в лицо будущему "мальчику". Покачала сигаретой, давая понять, что есть проблема, вопросительно приподняла брови. Мальчик подошел к ее столику, щелкнул зажигалкой, начальница прикурила и отпустила его благодарным кивком. Больше в его сторону она не смотрела. Дождавшись, когда мальчик попросил счет, начальница встала, не торопясь одела плащ и вышла.
Когда мальчик вышел из кафе, она стояла в задумчивости, глядя на закрытый капот своей машины. Если у мальчика есть машина - это один расклад, а если нет - другой. Мальчик оказался с машиной, тем лучше. Она повернулась в его сторону и окликнула: "Извините, вы не могли бы мне помочь?" Мальчик насторожился. "Что-то машина не заводится, не подбросите меня?" Мальчик спросил: "Далеко?" Она назвала улицу.
Ехали молча. Она не проявляла к нему интереса и не пыталась разговаривать. Он косился на нее в зеркальце и ждал. У него тоже было достаточно опыта, чтобы понимать, что все это неспроста. Но она так и промолчала всю дорогу, лишь иногда давая направляющие указания: "Направо, налево, прямо, вот здесь остановите". Он спросил: "Вы здесь живете?" Она ответила: "Нет, здесь мой офис", - и оставила ему визитку. Мальчик прочитал визитку, хмыкнул и, выдержав паузу, сказал: "Я обязательно позвоню".
Начальница дала ему три дня на осмысление ситуации. Он позвонил через два. Начальница сказала, что у нее совещание, что она перезвонит, и спросила номер его телефона. Теперь дело было в шляпе.
Она позвонила ему на следующий день. Он сказал: "Я ждал вчера". Она извинила